Реферат на тему
«Поэт серебряного века М.А. Кузьмин»
(1875-1936)
Работу выполнил
ученик ** «*» класса
ФАМИЛИЯ ИМЯ
ГОРОД
Михаил Алексеевич Кузьмин (1875-1936) – поэт, прозаик, критик, переводчик, композитор и музыкант. Родился в Ярославле в семье отставного морского офицера. Его родители были старообрядцами, и бытовые обычаи этой традиции, впитанной с детства, глубоко вошли в духовную эстетику будущего поэта. Затем семья переехала в Саратов в 1874 году, а вскоре - в Петербург в 1884 году, где Кузмин окончил гимназию. Кузьмин учился в 8-й гимназии вместе с Г. В. Чичериным. Три года проучился в консерватории - в классе композиции Римского-Корсакова, и музыка - наряду с поэзией - навсегда воцаряется в творческом мире художника.
Самый известный портрет Михаила Кузмина был создан в 1909 году Константином Сомовым. Небольшие усы и аккуратная бородка французского маркиза, прихотливые завитки темных волос, зачесанных от висков ко лбу, чрезвычайно выразительные глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Элегантность законодателя мод, ненатужная ироничность, чуть наигранная усталость любимца муз. Незлобивость, отсутствие мании величия, контактность М.Кузмина быстро принесли ему широкий круг знакомств среди музыкантов, литераторов, художников, актеров.
«Изящество - вот пафос поэзии М. Кузмина, везде и всегда он хочет быть милым, красивым и немного желанным. Все, даже трагическое, приобретает в его стихах поразительную легкость, и его поэзия похожа на блестящую бабочку, в солнечный день порхающую в пышном цветнике»,- писал В. Брюсов. Он отметил у Кузмина «дар стиха, певучего и легкого», а Блок в свою очередь полагал, что это «...поэт высокий и прекрасный».
Чуткое к прекрасному сердце ребенка пленяют и «Волга, вся залитая луною», и книги Шекспира, «полные крови, любви, смерти и эльфов», и произведения Гофмана. Он мечтает о «выдуманных существах, о тайном лесе, где живет царица Афра, и ее служанки перебирают струны». В романтических и одновременно обыденных красках воссоздает поэт свою родословную, и новое бытие получают под его пером:
Моряки старинных фамилий,
Влюбленные в далекие горизонты,
пьющие вино в темных портах,
обнимая веселых иностранок...
(«Моряки старинных фамилий...», 1907)
Родился Михаил Кузмин, как уже было сказано, в Ярославле, в дворянской семье, детские годы провел в Саратове, и потому волжские мотивы и корни естественно можно обнаружить в его поэзии. Он всегда восхищался «трепещущей красотой волжского приволья, старых волжских городов, тесных келий, любовных речей и песен, всей привольной и красной жизни...». Уже взрослым человеком Кузмин подолгу проводил время в заволжских скитах, бывал в имениях родных и знакомых, снимал комнату под Нижним Новгородом.
Любовью к родимому краю пронизаны строки стихотворения:
«Я знаю вас не понаслышке...», 1916
Старая русская провинция, семейные разговоры отца - отставного морского офицера, отпрыска древнего дворянского рода, и матери - правнучки французского актера, для которого Россия стала вторым домом, с самых ранних лет охватившая мальчика любовь к литературе и музыке - все это формировало его духовный мир.
С детских лет ощущает Кузмин прочное родство с прошлым - и дичится знакомых детей, растет нелюдимым, одиноким. Внутренняя обособленность обостряет наблюдательность, глубину переживаний. Поверенным душевных тайн в гимназии, в Петербурге, куда будущий поэт переезжает в 1885 г. Там он знакомится с Г. В. Чичериным – лучшим другом по жизни. Их переписка, длившаяся до 1926 г., насыщена внутренними исканиями молодых людей, стремившихся во всей сложности познать мировую культуру, осмыслить связь с ней культуры родной, русской. Однако отношения в консерватории сложились неудачно. По словам Е. А. Зноско-Боровского, «...его не одобряли, и он отвечал тем, что не показывал своих работ, приготовленных дома, и так и не кончил консерваторию», проучившись три года.
Кузмин сочинял симфонии, сюиты, песни, романсы, музыку на духовные стихи, работал над операми «Елена», «Клеопатра», «Эсмеральда», всю жизнь продолжал музицировать. По воспоминаниям мемуариста, он так говорил о своих композиторских занятиях: «...У меня не музыка, а музычка, но в ней есть свой яд, действующий мгновенно, благотворно, но ненадолго...»
В поэтических кругах успехом пользовались песни поэта, оригинально исполняемые им самим. В 1906 г. Мейерхольд, ставивший в Театре В. Ф. Комиссаржевской драму А. Блока «Балаганчик», предложил Кузмину написать музыку, и он, по словам актрисы В. П. Веригиной, создал «музыку обаятельную».
Но тогда, в конце 90-х гг., Кузмин пережил тяжелый духовный кризис, период сомнений в нужности своего искусства - музыки, жажду очищения от «несмываемого греха» и «огромную потребность веры». «Очищение может быть в странствиях и мытарствах»,- уверял он себя, предпринимая ряд путешествий. В 1885 г. он побывал в Египте, изучал религиозные культуры Востока, раннее христианство, гностицизм.
Интересовал его также итальянский католицизм, и немало дала двухмесячная поездка в Италию, «где искусство пускает ростки из каждого камня...». Не раз позже отразилась эта прекрасная страна в стихах и прозе Кузмина. Довелось ему постранствовать и по северу России, побывать в Поволжье, в местах, где особенно распространен раскол. Собирание старинных книг, духовных стихов, знакомство с пением сектантов питает истоки творчества поэта, как замечал Блок, писавший: «Для меня имя Кузмина связано всегда с пробуждением русского раскола, с темными религиозными предчувствиями России XV века, с воспоминанием о «заволжских старцах», которые пришли от глухих болотных топей в приземистые курные избы».
Мотивы старообрядчества войдут потом в циклы Кузмина «Духовные стихи», «Праздники Пресвятой Богородицы», в повесть «Крылья». Впечатления от странствий по староверческим скитам, вместе с впечатлениями от путешествий в Египет и Италию, составят органичное целое в его стихах, где волей поэта соединяются отдельные черты, казалось бы, совершенно несовпадающих миров. Так формируется творческая лаборатория автора, очень непростого для восприятия.
В начале 900-х гг. Кузмин тесно сживается с художественной, музыкальной, литературной и театральной элитой Петербурга. Он сближался со многими культурными кругами, но при этом сохранял художественную независимость.
Его литературный дебют состоялся в 1905 г., когда в «Зеленом сборнике стихов и прозы» была напечатана драматическая поэма «История рыцаря д"Алессио» и 13 сонетов.
Первый авторский сборник поэта - «Сети» (1908), рецензируя который Блок писал, что Кузмин «чужой нашему каждому дню, но поет он так нежно и призывно, что голос его никогда не оскорбит, редко оставит равнодушным и часто напомнит душе о ее прекрасном прошлом и прекрасном будущем, забываемом среди волнений наших железных и каменных будней». Тональность книги - удивительно светлая, мажорная, исполненная гармонии.
А в цикле «Александрийские песни», отдельным изданием вышедшем в свет в 1921 г., автор как бы перевоплощается в восторженного поклонника Эпикура, тонкого ценителя всех прелестей окружающей жизни:
Как люблю я, вечные бога,
прекрасный мир!
Как люблю я солнце, тростники
и блеск зеленоватого моря
сквозь тонкие ветви акации!
Как люблю я книги (моих друзей),
тишину одинокого жилища
и вид из окна
на дальние дымные просторы!
(«Как люблю я, вечные боги...»)
Это и другие стихотворения цикла («Как песня матери...», «Что же делать...», «Сладко умереть...», «Солнце, Солнце...», «Если б был я древним полководцем...» и др.) позволили говорить об авторе как блестящем стилизаторе, создателе удивительного, чистого и полного душевного покоя мира, где не страшны никакие потери, где царствует бескорыстная и целомудренная любовь, отсутствуют сомнения и тревоги.
Исследователи полагают, что Кузмин - единственный не трагический поэт в русской поэзии XX столетия. Не раз обращается он к поэтическому гению - «вожатому», ведущему его на пути к совершенству, к подлинной радости:
Я стою средь поля сжатого.
Рядом ты в блистаньи лат.
Я обрел себе Вожатого -
Он прекрасен и крылат.
(«Вожатый», 1908)
Ясен путь поэта, следующего своему предназначению. Ему чужда отвратительная, как отмечает он в дневнике, блестящая грязь улиц Петербурга под зажженными фонарями. «Нет, день - мой вождь, утро и огненные закаты, а ночь - так ясная, с луной из окна».
Уже с выходом первой книги Кузмин занял одно из видных мест в литературе. В обществе часто звучали слова и музыка его песен, собранных в книгу «Куранты любви» (1910). На фоне поэтических течений серебряного века творчество М.Кузмина выглядит необычно. Эта необычность отражается в разноголосице литературных «этикеток», прикрепляющих его к тому или иному течению, - как правило, символизму или акмеизму, а порой «неоклассицизму» или «постсимволизму». Проблема рубрикации обостряется мнением современников: так, А.Блок утверждал, что М.Кузмин никак не связан с русским символизмом, а А.Ахматова считала ошибочным мнение об акмеистической природе творчества художника. Проблематичная позиция М.Кузмина по отношению к символизму и акмеизму заставляет литературоведов прибегать к отказу от терминологической жесткости и к использованию компромиссных формулировок в отношении М.Кузмина: его поэзия обычно помещается между разделами «Символизм» и «Акмеизм» и определяется как «связанная с акмеизмом» или как «предакмеистическая». Он поддерживал дружеские отношения с представителями разных направлений в поэзии, печатался в самых разных журналах и формально стремился не принадлежать ни к одному поэтическому объединению начала века. До сих пор ведутся споры, можно ли отнести его к поздним символистам или к акмеизму. В статье «О прекрасной ясности», напечатанной в 1910 г. в журнале «Аполлон», поэт критиковал «туманности» символизма и провозглашал главным признаком художественности сопротивляющуюся хаосу логичную и четкую ясность - «кларизм» (термин символиста В. Иванова от франц. сlarte- ясность, свет), призывая: «...если вы совестливый художник, молитесь, чтобы ваш хаос просветился и устроился или покуда сдерживайте его ясной формой».
Венок весен
Чье-то имя мы услышим в пути весеннем?
В книжку сердца что напишем в пути весеннем?
Мы не вазы с нардом сладким в подвале темном:
Не пристало спать по нишам в пути весеннем.
Бег реки, ручьев стремленье кружит быстрее,
Будто стало все дервишем в пути весеннем.
Опьянен я светлой рощей, горами, долом
И травой по плоским крышам в пути весеннем!
Не утишим, не утишим в пути весеннем!
Поводырь слепой слепого, любовь слепая,
Лишь тобою мы и дышим в пути весеннем!
Ведет по небу золотая вязь имя любимое.
Шепчу я, ночью долгою томясь, имя любимое.
На площадь выйдя, громко я скажу, все пускай
Любви глашатай, крикну, не стыдясь, имя любимое.
Пускай в темницу буду заточен, славить мне
Не может запретить жестокий князь имя любимое.
Две буквы я посею на гряде желтой настурцией,
Чтоб все смотрели, набожно дивясь, имя любимое.
Пусть рук и языка меня лишат - томными вздохами
Скажу, как наша неразрывна связь, имя любимое!
Кто видел Мекку и Медину - блажен!
Без страха встретивший кончину - блажен!
Кто знает тайну скрытых кладов, волшебств,
Кто счастьем равен Аладину - блажен!
И ты, презревший прелесть злата, почет
И взявший нищего корзину, - блажен!
И тот, кому легка молитва, сладка,
Как в час вечерний муэдзину, - блажен!
А я, смотря в очей озера, в сад нег
И алых уст беря малину, - блажен!
Нам рожденье и кончину - все дает Владыка неба.
Летом жар, цветы весною, гроздья осенью румяной
И в горах снегов лавину - все дает Владыка неба.
И барыш, и разоренье, путь счастливый, смерть
в дороге,
Власть царей и паутину - все дает Владыка неба.
Кравчим блеск очей лукавых, мудрецам седин
почтенье,
Стройной стан, горбунье спину - все дает Владыка
Башни тюрем, бег Евфрата, стены скал, пустынь
просторы,
И куда я глаз ни кину - все дает Владыка неба!
Мне на долю - плен улыбок, трубы встреч,
разлуки зурны,
Не кляну свою судьбину: все дает Владыка неба.
Что, скажи мне, краше радуг? Твое лицо.
Что мудреней всех загадок? Твое лицо.
Что струею томной веет в вечерний час,
Словно дух жасминных грядок? Твое лицо!
Что, как молния, сверкает в день летних гроз
Из-за тяжких, темных складок? Твое лицо.
Что мне в сердце смерть вселяет и бледный страх,
Скорбной горечи осадок? Твое лицо.
Что калитку вдруг откроет в нежданный сад,
Где покой прудов так сладок? Твое лицо!
Что судьбы открытой книга, златая вязь
Всех вопросов, всех разгадок? Твое лицо.
Вверх взгляни на неба свод: все светила!
Вниз склонись над чашей вод: все светила!
В черном зеркале пруда час молчаний
Свил в узорный хоровод все светила.
Двери утра на замке, страж надежен,
Правят верно мерный ход все светила.
Карий глаз и персик щек, светлый локон,
Роз алее алый рот - все светила.
Пруд очей моих, отверст прямо в небо,
Отразил твоих красот все светила.
Легких пчел прилежный рой в росных розах,
Мед сбирают в звездный сот все светила.
Поцелуев улей мил: что дороже?
Ах, смешайте праздный счет, все светила!
Ты - со мной, и ночь полна; утро, медли!
Сладок нам последний плод, все светила!
Я - заказчик, ты - купец: нам пристала взглядов
Ты - прохожий, я - певец: нам пристала взглядов
Ты клянешься, я молчу; я пою и ты внимаешь;
Пусть злословит злой глупец: нам пристала взглядов
Я, прося парчи, перстней, с мудрой тайной амулетов,
Песен дам тебе венец: нам пристала взглядов мена.
Разверни любви устав, там законы ясно блещут,
Ты - судья, а я - истец: нам пристала взглядов
На охоте ты - олень: скоры ноги, чутки уши,
Но и я лихой ловец: нам пристала взглядов мена.
На горе ты стадо пас: бди, пастух, не засыпая:
Я как волк среди овец: нам пристала взглядов мена.
Милый скряга, клад храни: ловкий вор к тебе
крадется,
Ключ хитрей бери, скупец, нам пристала взглядов
Круг оцеплен, клич звучал, выходи на поединок,
Я - испытанный боец, нам пристала взглядов мена.
Птица в клетке, жар в груди, кто нам плен наш
расколдует?
Что ж, летишь ли, мой скворец? нам пристала
взглядов мена.
У меня в душе чертог: свечи тают, ладан дышит,
Ты - той горницы жилец: нам пристала взглядов
Разве раньше ты не знал, что в любви морях
Я - пловец и ты - пловец? нам пристала взглядов
Кто смеется - без ума; кто корит - без
рассужденья;
Кто не понял, тот - скопец: нам пристала взглядов
Что молчишь, мой гость немой? что косишь лукавым
Мой ты, мой ты наконец: нам пристала взглядов
Покинь покой томительный, сойди сюда!
Желанный и медлительный, сойди сюда!
Собаки мной прикормлены, открыта дверь,
И спит твой стражник бдительный: сойди сюда!
Ах, дома мне не спалося: все ты в уме...
С улыбкой утешительной сойди сюда!
Оставь постели мягкие, свой плащ накинь,
На зов мой умилительный сойди сюда!
Луною, что четырнадцать прошла ночей,
Яви свой лик слепительный, сойди сюда!
Нарушено безмолвие лишь звоном вод,
Я жду в тиши мучительной, сойди сюда!
Вот слышу, дверью скрипнули, огонь мелькнул...
Губительный, живительный, сойди сюда!
Всех поишь ты без изъятья, кравчий,
Но не всем твои объятья, кравчий!
Брови - лук, а взгляд под бровью - стрелы,
Но не стану обнимать я, кравчий!
Стан - копье, кинжал блестящий - зубы,
Но не стану целовать я, кравчий!
В шуме пира, в буйном вихре пляски
Жду условного пожатья, кравчий!
Ты не лей вина с избытком в чашу:
Ведь вино - плохая сватья, кравчий!
А под утро я открою тайну,
Лишь уснут устало братья, кравчий!
Как нежно золотеет даль весною!
В какой убор одет миндаль весною!
Ручей звеня бежит с высот в долину,
И небо чисто как эмаль весною!
Далеки бури, ветер с гор холодный,
И облаков прозрачна шаль весною!
Ложись среди ковра цветов весенних:
Находит томная печаль весною!
Влюбленных в горы рог охот не манит,
Забыты сабля и пищаль весною!
Разлука зимняя, уйди скорее,
Любовь, ладью свою причаль весною!
Желанный гость, приди, приди в долину
И сердце вновь стрелой ужаль весною!
Цветут в саду фисташки, пой, соловей!
Зеленые овражки пой, соловей!
По склонам гор весенних маков ковер;
Бредут толпой барашки. Пой, соловей!
В лугах цветы пестреют, в светлых лугах!
И кашки, и ромашки. Пой, соловей!
Весна весенний праздник всем нам дарит,
От шаха до букашки. Пой, соловей!
Смотря на глаз лукавый, карий твой глаз,
Проигрываю в шашки. Пой, соловей!
Мы сядем на террасе, сядем вдвоем...
Дымится кофей в чашке... Пой, соловей!
Но ждем мы ночи темной, песни мы ждем
Любимой, милой пташки. Пой, соловей!
Прижмись ко мне теснее, крепче прижмись,
Как вышивка к рубашке. Пой, соловей!
Нынче праздник, пахнет мята, все в цвету,
И трава еще не смята: все в цвету!
У ручья с волною звонкой на горе
Скачут, резвятся козлята. Все в цвету!
Скалы сад мой ограждают, стужи нет,
А леса-то! а поля-то: все в цвету!
Утром вышел я из дома на крыльцо -
Сердце трепетом объято: все в цвету!
Я не помню, отчего я полюбил,
Что случается, то свято. Все в цвету.
Острый меч свой отложи, томной негой полоненный.
Шею нежно обнажи, томной негой полоненный.
Здесь не схватка ратоборцев, выступающих в кругу,
Позабудь свои ножи, томной негой полоненный!
Здесь не пляска пьяных кравчих, с блеском глаз
стекла светлей,
Оком карим не кружи, томной негой полоненный!
Возлюби в лобзаньях сладких волн медлительную
Словно зыбью зрелой ржи, томной негой
полоненный!
И в покое затворенном из окна посмотришь в сад,
Как проносятся стрижи, томной негой полоненный.
Луч вечерний красным красит на ковре твой ятаган,
Ты о битвах не тужи, томной негой полоненный!
Месяц милый нам задержит, и надолго, утра час, -
Ты о дне не ворожи, томной негой полоненный!
До утра перебирая страстных четок сладкий ряд,
На груди моей лежи, томной негой полоненный!
Змеи рук моих горячих сетью крепкой заплету,
Как свиваются ужи, томной негой полоненный.
Ты дойдешь в восторгах нежных, в новых
странствиях страстей
До последней до межи, томной негой полоненный!
Цепи клятв, гирлянды вздохов я на сердце положу,
О, в любви не бойся лжи, томной негой полоненный.
Зачем, златое время, летишь?
Как всадник, ногу в стремя, летишь?
Зачем, заложник милый, куда,
Любви бросая бремя, летишь?
Ты, сеятель крылатый, зачем,
Огня посея семя, летишь?!
Что стоишь ты опечален, милый гость?
Что за груз на плечи взвален, милый гость?
Проходи своей дорогой ты от нас,
Если скорбью не ужален, милый гость!
Ах, в гостинице закрытой - три двора
Тем, кто ищет усыпален, милый гость.
Трое кравчих. Первый - белый, имя - Смерть;
Глаз открыт и зуб оскален, милый гость.
А второй - Разлука имя - красный плащ,
Будто искра наковален, милый гость.
Третий кравчий, то - Забвенье, он польет
Черной влагой омывален, милый гость.
Слышу твой кошачий шаг, призрак измены!
Вновь темнит глаза твой мрак, призрак измены!
И куда я ни пойду, всюду за мною
По пятам, как тайный враг, - призрак измены.
В шуме пира, пляске нег, стуке оружий,
В буйстве бешеных ватаг - призрак измены.
Горы - голы, ветер - свеж, лань быстронога,
Но за лаем злых собак - призрак измены.
Ночь благая сон дарит бедным страдальцам,
Но не властен сонный мак, призрак измены.
Где, любовь, топаза глаз, памяти панцирь?
Отчего я слаб и наг, призрак измены?
Насмерть я сражен разлукой стрел острей!
Море режется фелукой стрел острей!
Память сердца беспощадная, уйди,
В грудь пронзенную не стукай стрел острей!
Карий блеск очей топазовых твоих
Мне сиял любви порукой, стрел острей.
Поцелуи, что как розы зацвели,
Жгли божественной наукой, стрел острей.
Днем томлюсь я, ночью жаркою не сплю:
Мучит месяц сребролукий, стрел острей.
У прохожих я не вижу красоты,
И пиры мне веют скукой, стрел острей.
Что калека, я на солнце правлю глаз,
И безногий, и безрукий - стрел острей.
О, печаль, зачем жестоко так казнить
Уж израненного мукой, стрел острей?
Дней любви считаю звенья, повторяя танец мук,
И терзаюсь, что ни день я, повторяя танец мук!
Наполняя, подымая кубок темного вина,
Провожу я ночи бденья, повторяя танец мук.
Пусть других я обнимаю, от измены я далек, -
Пью лишь терпкое забвенье, повторяя танец мук!
Что, соседи, вы глядите с укоризной на меня?
Я несусь в своем круженьи, повторяя танец мук.
Разделенье и слиянье - в поворотах томных поз;
Блещут пестрые каменья, повторяя танец мук.
И бессильно опускаюсь к гиацинтовым коврам,
Лишь глазами при паденьи повторяя танец мук.
Кто не любит, приходите, посмотрите на меня,
Чтоб понять любви ученье, повторяя танец мук.
От тоски хожу я на базары: что мне до них!
Не развеют скуки мне гусляры: что мне до них!
Кисея, как облак зорь вечерних, шитый баркан...
Как без глаз, смотрю я на товары: что мне до них!
Голубая кость людей влюбленных, ты, бирюза,
От тебя в сердцах горят пожары: что мне до них!
И клинок дамасский уж не манит: время прошло,
Что звенели радостью удары: что мне до них!
Сотню гурий купишь ты на рынке, был бы кошель,
Ах, Зулейки, Фатьмы и Гюльнары: что мне до них!
Не зови меня, купец знакомый, - щеголь ли я?
Хороши шальвары из Бухары: что мне до них!
Алость злата - блеск фазаний в склонах гор!
Не забыть твоих лобзаний в склонах гор!
Рог охот звучит зазывно в тишине.
Как бежать своих терзаний в склонах гор?
Верно метит дротик легкий в бег тигриц,
Кровь забьет от тех вонзаний в склонах гор.
Пусть язык, коснея, лижет острие -
Тщетна ярость тех лизаний в склонах гор.
Крик орлов в безлесных кручах, визги стрел,
Хмель строптивых состязаний в склонах гор!
Где мой плен? к тебе взываю, милый плен!
Что мне сладость приказаний в склонах гор?
Горный ветер, возврати мне силу мышц
Сеть порвать любви вязаний в склонах гор.
Ночь, спустись своей прохладой мне на грудь:
Власть любви все несказанней в склонах гор!
Я лежу, как пард пронзенный, у скалы.
Тяжко бремя наказаний в склонах гор!
Летом нам бассейн отраден плеском брызг!
Блещет каждая из впадин плеском брызг!
Томным полднем лень настала: освежись -
Словно горстью светлых градин - плеском брызг!
Мы на пруд ходить не станем, окропись -
Вдалеке от тинных гадин - плеском брызг!
Ах, иссохло русло неги, о, когда
Я упьюсь, лобзаний жаден, плеском брызг?
И когда я, бедный странник, залечу
Жар больной дорожных ссадин плеском брызг?
Встречи ключ, взыграй привольно, как и встарь,
(О, не будь так беспощаден!) плеском брызг!
Несносный ветер, ты не вой зимою:
И без тебя я сам не свой зимою!
В разводе с летом я, с теплом в разводе,
В разводе с вешней бирюзой зимою!
Одет я в траур, мой тюрбан распущен,
И плащ с лиловою каймой зимою.
Трещи, костер из щеп сухих. О, сердце,
Не солнце ль отблеск золотой зимою?
Смогу я в ларчике с замком узорным
Сберечь весну и полдня зной зимою.
Печати воск - непрочен. Ключ лобзаний,
Вонзись скорей в замок резной зимою!
Разлуке кровь не утишить; уймется
Лишь под могильною плитой зимою!
Когда услышу в пеньи птиц: «Снова с тобой!»?
И скажет говор голубиц: «Снова с тобой!»?
И вновь звучит охоты рог, свора собак,
И норы скрытые лисиц: «Снова с тобой!»
Кричит орел, шумит ручей - все про одно, -
И солнца свет, и блеск зарниц: «Снова с тобой!»
Цветы пестро цветут в лугах - царский ковер -
Венец любви, венок цариц - «Снова с тобой!»
Опять со мной топаза глаз, розовый рот
И стрелы - ах! - златых ресниц! Снова с тобой!!
Зову: «Пещерный мрак покинь, о Дженн! сильно
заклятье!
Во тьме, в огне, одет иль обнажен! сильно заклятье!
Я снял печать с дверей твоих пещер, тайные знаки;
К моим ногам ползи, как раб согбен! сильно
заклятье!
Стань дымом, рыбой, львом, змеей, женой, отроком
Игра твоих бесцельна перемен. Сильно заклятье!
Могу послать тебя, куда хочу, должен лететь ты,
Не то тебя постигнет новый плен. Сильно заклятье!
Не надо царства, кладов и побед; дай мне увидеть
Лицом к лицу того, кто чужд измен. Сильно
заклятье!
О факел глаз, о стан лозы, уста, вас ли я вижу?!
Довольно, Дженн, твой сон благословен.
Сильно заклятье!»
Он пришел в одежде льна, белый в белом!
«Как молочна белизна, белый в белом!»
Томен взгляд его очей, тяжки веки,
Роза щек едва видна: «Белый в белом,
Отчего проходишь ты без улыбки?
Жизнь моя тебе дана, белый в белом!»
Он в ответ: «Молчи, смотри: дело Божье!»
Белизна моя ясна: белый в белом.
Бело - тело, бел - наряд, лик мой бледен,
И судьба моя бледна; белый в белом!
{* Газэлы 25, 26 и 27 представляют собою вольное переложение
стихотворных отрывков, вставленных в «1001 ночь», написанных, впрочем, не в
форме газэл. Взято по переводу Mardrus (t. VI. "Aventure du poete
Abou-Nowas», pgs. 68, 69 et 70, nuit 288). }
Он пришел, угрозы тая, красный в красном,
И вскричал, смущенный, тут я: «Красный в красном!
Прежде был бледнее луны, что же ныне
Рдеют розы, кровью горя, красный в красном?»
Облечен в багряный наряд, гость чудесный
Улыбнулся, так говоря, красный в красном:
«В пламя солнца вот я одет. Пламя - яро.
Прежде плащ давала заря. Красный в красном.
Щеки - пламя, красен мой плащ, пламя - губы,
Даст вина, что жгучей огня, красный в красном!»
Черной ризой скрыты плечи. Черный в черном.
И стоит, смотря без речи, черный в черном.
Я к нему: «Смотри, завистник-враг ликует,
Что лишен я прежней встречи, черный в черном!
Вижу, вижу: мрак одежды, черный локон -
Черной гибели предтечи, черный в черном!»
Каких достоин ты похвал, Искандер!
Великий город основал Искандер!
Как ветер в небе, путь прошел к востоку
И ветхий узел разорвал Искандер!
В пещеру двух владык загнав навеки,
Их узы в ней заколдовал Искандер!
Влеком, что вал, веленьем воль предвечных,
Был тверд средь женских покрывал Искандер.
Ты - вольный вихрь, восточных врат воитель,
Воловий взор, луны овал, Искандер!
Весь мир в плену: с любви свечой в деснице
Вошел ты в тайный мой подвал, Искандер.
Твой страшен вид, безмолвен лик, о дивный!
Как враг иль вождь ты мне кивал, Искандер?
Желаний медь, железо воль, воитель,
Ты все в мече своем сковал, Искандер.
Волшебник светлый, ты молчишь? вовеки
Тебя никто, как я, не звал, Искандер!
Взглянув на темный кипарис, пролей слезу,
любивший!
Будь ты поденщик, будь Гафиз, пролей слезу,
любивший!
Белеет ствол столба в тени, покоя стражник строгий,
Концы чалмы спустились вниз; пролей слезу,
любивший!
Воркует горлиц кроткий рой, покой не возмущая,
Священный стих обвил карниз: пролей слезу,
любивший.
Здесь сердце, путник, мирно спит: оно любовью
Так нищего питает рис; пролей слезу, любивший!
Кто б ни был ты, идя, вздохни; почти любовь,
прохожий,
И, бросив набожно нарцисс, пролей слезу,
любивший!
Придет ли кто к могиле нег заросшею тропою
В безмолвной скорби темных риз? пролей слезу,
любивший.
Я кладу в газэлы ларь венок весен.
Ты прими его как царь, венок весен.
Песни ты сочти мои, - сочтешь годы,
Что дает тебе, как встарь, венок весен.
Яхонт розы - дни любви, разлук время -
Желтых крокусов янтарь - венок весен.
Коль доволен - поцелуй, когда мало -
Взором в сердце мне ударь, венок весен.
Я ошибся, я считал лишь те сроки,
Где был я твой секретарь, венок весен.
Бровь не хмурь: ведь ящик мой с двойной крышкой,
Чтоб длинней был календарь, венок весен!
Кузмин Михаил Алексеевич (6 (18) октября 1872, Ярославль 1 марта 1936, Ленинград) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. Его имя теснейшим образом связано со всей культурой начала ХХ века, без него не обходятся исследователи творчества Блока, Брюсова, Вяч. Иванова, Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Хлебникова, Цветаевой, Пастернака, Маяковского, Вагинова; оно непременно будет присутствовать в биографиях Сомова, Судейкина, Сапунова, Мейерхольда, в описаниях самых различных театральных предприятий. Репутация Михаила Кузмина и личностная, и литературная была крайне противоречивой.
Михаил Кузмин родился в Ярославле 6 октября 1872 года. При жизни Кузмин часто мистифицировал свое прошлое, например, прибавляя к дате своего рождения то два, то три года. Отец его, Алексей Алексеевич, был морским офицером. Мать, Надежда Дмитриевна, урожденная Федорова, была дочерью не богатого помещика Ярославской губернии. Бабка Кузмина по материнской линии была внучкой известного в XYIII веке французского актера Жана Офреня, что в какой-то мере повлияло на возникновение интереса Кузмина к французской культуре. Начинал учиться Кузмин в Саратове, куда был увезен родителями в возрасте полутора лет. Позднее Кузьмин вспоминал: «Я мало знал ласки в детстве, не потому, чтобы мой отец и мама не любили меня, но, скрытные, замкнутые, они были скупы на ласки» (Из Дневника Михаила Кузмина).
Осенью 1884 года семья поэта переехала в Петербург. «В Петербурге было очень неуютно: маленькая квартира на дворе, болезнь отца, операция, обязательное хождение по родственникам, неудачи в гимназии, темнота, шарманки по дворам все наводило на меня непередаваемое уныние» (Там же). Кузмину было 14 лет, когда умер отец. Еще в гимназические годы, Кузмин познакомился с Г.В. Чичериным, впоследствии наркомом иностранных дел советской России, который стал его близким другом и оказал на Кузмина огромное влияние. Именно Чичерин ввел в круг интересов Кузмина итальянскую культуру, способствовал тому, чтобы Кузмин выучил итальянский язык, позже привил Кузмину серьезный интерес к культуре немецкой.
В1891 году Кузмин оканчивает гимназию. В дневниковых записях он вспоминает юношеские годы: «Летом, гостя у дяди Чичерина, Б.Н. Чичерина, я готовился в консерваторию, всем грубил, говорил эпатажные вещи и старался держаться фантастично. Все меня уговаривали идти в университет, но я фыркал и говорил парадоксы» (Там же).
Кузмин поступил в Петербургскую консерваторию. Учителем его в немногие консерваторские годы (вместо предполагавшихся семи лет он провел там лишь 3 года, а потом еще два года брал уроки в частной музыкальной школе В.В. Кюнера) был Н.А. Римский-Корсаков. В это время музыкальные увлечения Кузмина выливались в сочинение многочисленных произведений, преимущественно вокальных. Он пишет много романсов, а также опер на сюжеты из классической древности. Написанные им романсы и оперы Кузмин считал творчеством «для себя», а на жизнь зарабатывал уроками музыки.
Под влиянием Г.В. Чичерина Кузмин совершил в 1890-е годы два заграничных путешествия, ставших на долгие годы источником впечатлений для его творчества. В первое путешествие, весной-летом 1895 года, Кузмин получил, по собственному выражению, «сказочное впечатление» от Константинополя, Афин, Смирны, Александрии, Каира, Мемфиса. Второй вехой стало путешествие в Италию с апреля по июнь 1897 года, которое сплело воедино искусство, страсть и религию три другие важнейшие темы творчества Кузмина.
Попробовав принять католичество, но, потерпев неудачу, Кузмин обратился к русской почве. Это привело его к решению нестандартному сблизиться со старообрядчеством. Для мятущейся души Кузмина старообрядчество в конце 1890-х и начале 1900-х годов оказалось отвечающим сразу нескольким сторонам миросозерцания. С одной стороны, оно давало ему особый строй установлений, идущих непосредственно вглубь национального самосознания и национальной истории, а с другой позволяло приобщиться к привлекательному старинному быту.
К концу XIX и началу XX века относится наиболее темный период в жизни Кузмина, который породил множество легенд о нем. Например, о том, что он с 1898 года месяцами жил в олонецких и поволжских старообрядческих скитах. В то время Кузмин даже внешне старался походить на старообрядца, нося поддевку, картуз, сапоги и отпустив бороду. Но, вопреки легендам, Кузмин никогда не становился настоящим старообрядцем. Вероятно, он мечтал быть им, а не стать. К тому же занятия искусством, которые к тому времени сделались для него одним из главных дел жизни, были немыслимы в среде старообрядцев. На первых порах его почти исключительно влечет музыка, композиторская деятельность.
Михаил Кузмин поддерживал дружеские отношения с художниками группы «Мир искусства». Эстетика мирискусников оказала влияние на его литературное творчество. Первые стихотворения Кузмина, дошедшие до нас, датируются зимой 1897 года, хотя писать он начал значительно раньше. Но дебютировал в печати лишь в 1904 в полулюбительском «Зелёном сборнике стихов и прозы», где Кузмин опубликовал цикл стихотворений «XIII сонетов», а также оперное либретто. На стихи Кузмина обратил внимание Брюсов и привлёк его к сотрудничеству в символистском журнале «Весы». Именно Брюсов убедил Кузмина заниматься, прежде всего, литературным, а не музыкальным творчеством.
В 1906 Кузмин опубликовал в «Весах» стихотворный цикл «Александрийские песни» и философски-публицистический роман «Крылья». В 1907 появились его следующие прозаические вещи «Приключения Эме Лебёфа», «Картонный домик», цикл стихов «Любовь этого лета», а в 1908 году вышла его первая книга стихов «Сети», куда вошли также «Александрийские песни». Дебюту Кузмина сопутствовал громкий успех и сочувствие со стороны критиков-модернистов, в то же время роман «Крылья» вызвал скандал из-за первого в русской литературе нейтрального описания гомосексуальных чувств и отношений (впрочем, вполне целомудренного). После выхода повести М. Горький назвал Кузмина «воинствующим циником», а З. Гиппиус «хулиганом». Защитником Кузмина выступил А. Блок. Сам же Кузмин принципиально не только не старался скрыть характер своей интимной жизни, но и делал это с небывалой для того времени открытостью.
После шумного литературного скандала окончательно определяется место Кузмина в современной литературе место несколько сомнительное, однако совершенно особое и весьма заметное. С выходом «Сетей» Кузмин утвердился в качестве профессионального литератора, за которым журналы буквально охотились. Казалось, что его литературная и частная жизнь наконец-то сомкнулись в единое целое. Однако выяснилось, что это было не совсем так. С 1908 по 1917 год Кузмин издал всего две поэтические книги, переключившись в основном на прозу. Поэтические книги этих лет оказываются далеко не равноценными. Сам Кузмин, пользуясь гимназической системой оценок, ставит «Сетям» все-таки пятерку, вышедшие в августе 1912 года «Осенние озера» получают тройку, а «Глиняные голубки» (1914) оценены безнадежной двойкой.
В 19141915 годах Кузмин принимает участие в сенсационных по тому времени двух первых альманахах «Стрелец», в которых были опубликованы стихи Сологуба, Маяковского, Кузмина и Д. Бурлюка, а также других символистов и футуристов.
Нежелание ассоциироваться с литературными группами того времени привело его к определенной изоляции в литературе. После закрытия в 1909 году «Весов» и «Золотого руна» Кузмин стал деятельным сотрудником только что возникшего журнала «Аполлон», одним из тех, кто не просто там сотрудничал, но и определял внутреннюю политику журнала, вел критическую рубрику «Заметки о русской беллетристике». Кроме того, Кузмин сотрудничал с театрами, для которых писал не только музыку, но и целые пьесы, нередко вместе с музыкой. Эти пьесы ставились и в серьезных театрах, и в многочисленных театрах миниатюр, и в полулюбительских спектаклях, но во всех случаях они были ориентированы на беспечную легкость восприятия, должны были доставлять зрителям веселье и радость, не заставляя задумываться над сложными проблемами.
В послереволюционные годы Кузмин издал 8 из 11 своих стихотворных сборников, однако ни один из них не идет ни в какое сравнение с предыдущими по объему: «Двум», «Занавешенные картинки" и «Новый Гуль» это просто брошюрки, «Эхо» собрание оставшегося от других книг невостребованного материала (по упоминавшимся уже оценкам «Эхо» получило категорическую двойку, а «Новый Гуль» натянутую тройку). Поэтому поэтический мир «позднего» Кузмина лучше рассматривать в основном по четырем книгам: «Вожатый» (1918), «Нездешние вечера» (1921), «Параболы» (1923) и «Форель разбивает лед» (1929).
Несмотря на определенную активность, Кузмина постоянно преследуют финансовые трудности, от которых он не смог избавиться до конца жизни. Поэт отказывался от службы в госучреждениях и был вынужден тесно сотрудничать с различными издательствами и изданиями. Так, он был приглашен Горьким к деятельности издательства «Всемирная литература», где участвовал в составлении планов французской секции издательства, переводил прозу А. Франса, редактировал его собрание сочинений. 29 сентября 1921 года в Доме Искусств состоялось чествование Кузмина по поводу 15-летия его литературного дебюта.
Реальные события и отзвуки различных произведений искусства, мистические переживания и насмешливое отношение к ним, слухи и их опровержения, собственные размышления и кружащиеся в голове замыслы, воспоминания о прошлом и предчувствия будущего, все это создает облик стихотворений Кузмина 1920-х годов. Для Кузмина собственная индивидуальность всегда оставалась самодостаточной, она не была связана с эпохой, социальными установлениями, господствующими настроениями и т.д. В советские времена Кузмин жил тихо и незаметно, к государству относился безразлично. Казалось, он намеренно стремится вычеркнуть себя из действительности, окончательно погрузиться в фантастический мир своих мыслей и своего творчества. До минимума сократились издания его сочинений, оригинальную прозу прекратили печатать в начале 1920-х годов, два стихотворения были напечатаны в 1924 году, ни одного в 1925-м, три в 1926-м, еще несколько в 1927-м, и все. Лишь чудом вышла в 1929 году книга стихов «Форель разбивает лед». В этом смысле судьба Кузмина оказывается одной из самых трагичных, поскольку, несмотря на то, что он продолжал писать, рукописей этого периода фактически не сохранилось.
Доступными оставались лишь переводы (Гомер, Гете, Шекспир, Байрон и вплоть до Брехта) да сотрудничество с театрами, так же постепенно сходившее на нет. При этом сам Кузмин не допускал для себя мысли об эмиграции, считая, что только в России он может жить и работать. Увы, мы не знаем, что Кузмин писал в 1930-е годы. Известно, что им был почти полностью написан роман о Вергилии, но сохранились только две первые главы, опубликованные в 1922 году. Лишь в отрывках известен цикл стихов «Тристан». Не сохранились переводы шекспировских сонетов, которые, как сообщают современники, были завершены. Книги выходили редко: после «Форель разбивает лед» (1929) молчание. Про Кузмина забыли. В справочниках советского времени его имя упоминали мельком, называя то символистом, то акмеистом; то идеологом кларизма, то стилизатором, не создавшим ничего нового.
В феврале 1936 года М.А. Кузмина положили в Куйбышевскую (бывшую Мариинскую) больницу в Ленинграде, где он умер от воспаления легких 1 марта 1936 года. Умер он в переполненной палате, пролежав перед этим три дня в больничном коридоре.
И, утомившиеся от сверканья,
кто-то закрыл во гробу, как в ларце,
глаза, словно два драгоценные камня,
на некрасивом красивом лице.
Он был похоронен на Литературных мостках Волкова кладбища. После окончания Великой Отечественной войны его могила была перенесена на другой участок того же кладбища в связи с сооружением мемориала семьи Ульяновых. Последние несколько лет в годовщину смерти Михаила Кузмина на его могиле собираются поклонники его творчества и читают его стихи, отдавая дань памяти талантливому поэту.
«Я сам родился ведь на Волге...»
Михаил Кузмин родился в Ярославле (6)18 октября 1872 года в многодетной семье старинного дворянского рода.
Отец - отставной морской офицер, мать -правнучка знаменитого французского актёра, приглашённого в Россию при Екатерине. В стихотворении “Мои предки” Кузмин поднимает их всех из забвения, а вместе с ними - целый срез русской жизни. Вскоре семья Кузминых переезжает в Саратов, где прошло детство и отрочество поэта. В Госархиве Саратовской области хранится “формулярный список о службе члена Саратовской судебной палаты А.А. Кузмина” - отца Михаила, который в феврале 1874 года приказом министра юстиции был назначен на службу в Саратов.
В Саратове действительный статский советник А.А. Кузмин служил до начала 80-х годов. Жила семья Кузминых в доме №21 по Армянской (ныне Волжской) улице. Дом, к сожалению, не сохранился.
Михаил Кузмин посещал ту же гимназию, что и Чернышевский.
Впечатлений от Саратова в стихах и прозе Кузмина почти не сохранилось, если не считать беглого пейзажа в неоконченном романе “Талый след”: “От Саратова запомнил жары летом, морозы зимой, песчаную Лысую гору, пыль у старого собора и голубоватый уступ на повороте Волги-Увека. Казалось, там всегда было солнце”.
И знаю я, как ночи долги,
Как яр и краток зимний день,—
Я сам родился ведь на Волге,
Где с удалью сдружилась лень,
Где все привольно, все степенно,
Где все сияет, все цветет,
Где Волга медленно и пенно
К морям далеким путь ведет.
Я знаю звон великопостный,
В бору далеком малый скит,—
И в жизни сладостной и косной
Какой-то тайный есть магнит.
После гимназии Кузмин поступает в петербургскую консерваторию по классу композиции (был учеником Лядова и Римского-Корсакова). Первые стихи возникают исключительно как тексты к собственной музыке — операм, романсам, сюитам, вокальным циклам. Консерваторию не окончил, но всю жизнь продолжал музицировать. В 1906 году по просьбе Мейерхольда он напишет музыку к «Балаганчику» Блока и будет оценен поэтом.
«У меня не музыка, а музычка, - говорил Кузмин, - но в ней есть свой яд, действующий мгновенно, благотворно, но недолго...»
Его песенки сразу сделались популярными в петербургских богемных кругах. В литературных светских салонах от них были без ума.
Из воспоминаний И. Одоевцевой «На берегах Невы»:
Любовь расставляет сети
Из крепких силков.
Любовники как дети
Ищут оков…
Я слушаю и чувствую, как мало- помалу в мои уши, в мое сознание, в мою кровь проникает яд его «музычки». Обольстительный, томный и страшный яд, идущий не только от этой «музычки», но и от его лукавых широко-открытых глаз, от его томной улыбки и жеманно взлетающих пальцев. Яд — неверия и отрицания. Яд грации, легкости и легкомыслия. Сладкий обольщающий, пьянящий яд.
Вчера ты любви не знаешь,
Сегодня — весь в огне,
Вчера ты меня презираешь,
Сегодня клянешься мне.
Полюбит - кто полюбит,
Когда настанет срок,
И будет то, что будет,
Что уготовил нам рок.
Кузмин прищуривает глаза. Лицо его принимает чуть-чуть хищное выражение. Сознает ли он власть над душами своих слушателей?.. Рядом со мною на диване хорошенькая студистка в волнении кусает губы и я вижу,насколько ей кружит голову этот пьянящий яд».
«Дух мелочей, прелестных и воздушных...»
Для ранних стихов Кузмина характерна жизнерадостность, эллинская привязанность к жизни, любовное восприятие каждой мелочи. В 1890 году он пишет в письме: «Боже, как я счастлив. Почему? Да потому что живу, потому что светит солнце, пиликает воробей, потому что у прохожей барыни ветер сорвал шляпу... посмотри, как она бежит за ней - ах, смешно! потому что... 1000 причин. Всех бы рад обнять и прижать к груди». И в другом письме: «Так радостен, что есть природа и искусство, силы чувствуешь, и поэзия проникает всюду, даже в мелочи, даже в будни!» Последняя цитата точно предсказывает строфу знаменитого стихотворения Кузмина, которое стало буквальным символом всего его творчества:
Дух мелочей, прелестных и воздушных,
Любви ночей, то нежащих, то душных,
Веселой легкости бездумного житья!
Ясный, безмятежный взгляд на мир, который сквозит в этом стихотворении, ляжет потом в основу программной статьи Кузмина 1912 года «О прекрасной ясности», где он выскажет своё творческое кредо.
К. Сомов. Портрет М. Кузмина
На фоне глубокомысленного символизма, проповедующего поэзию оттенков и полутонов, Кузмин первым заговорил о простых и доступных вещах внешней жизни. Его стихи наполнены конкретными понятиями и реалиями жизни:
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный агат?
«Я не могу не чувствовать души неодушевлённых вещей», - пишет он в дневнике. Кузмин вслед Пушкину любил земную жизнь, стремился к гармонии. «Дух мелочей» предстаёт в его поэзии синонимом лёгкости, домашности, небрежного изящества и какой-то нечаянной нежности. Мы не встретим у него гипертрофированного выражения чувств и страстей, как у Цветаевой. В качестве доказательств любви у Кузмина мы неожиданно встречаем:
Я жалкой радостью себя утешу,
купив такую ж шапку, как у Вас.
Это вместо привычных нам эпитетов «бледнею, дрожу, томлюсь, страдаю». До чего по-домашнему просто и как выразительно! А дело в том, что не придумано, правдиво.
Это был период влюблённости Кузмина в художника Судейкина, о котором он пишет в дневнике: «Ездил покупать шапку и перчатки. Купил фасон «гоголь» и буду носить, отогнувши козырёк, как Сергей Юрьевич».
художник С. Судейкин
Потом Судейкина у Кузмина отобьёт Ольга Глебова, ставшая его женой, героиня ахматовской «Поэмы без героя».
Ольга Судейкина
Ольга Судейкина дважды «перейдёт дорогу" Кузмину — второй раз из-за неё его оставит Всеволод Князев, молодой поэт, который из-за той же Ольги покончит с собой.
Всеволод Князев
Михаил Кузмин немало измен пережил в своей жизни, но самая непоправимая измена для него была — с женщиной. В жизни Кузмина вообще не существовало другого пола.
В литературных кругах за Кузминым закрепилось амплуа рокового соблазнителя, от которого родители должны прятать своих сыновей.
Блок писал: «Кузмин сейчас один из самых известных поэтов, но такой известности я никому не пожелаю».
Русские гомосексуалисты практически впервые получили произведения, описывавшие не только переживания, но и быт себе подобных, выражающие дух сугубо мужской любви. Это послужило причиной того, что к Кузмину в его квартиру на Спасской тянулись самые разные люди, искали с ним знакомства и какое-то время занимали в его жизни определённое место.
Дом на Спасской 11 (ныне Рылеева 10), где жил М. Кузмин
Если я перечислю только самых известных гостей Кузмина, то многие будут весьма шокированы: Гордеев, Сомов, Дягилев, Бенуа, Бакст, Вячеслав Иванов, Ремизов, Ауслендер. Кто не верит — отсылаю к монографии Богомолова «Статьи и материалы» (М., Новое лит. обозрение», 1995) и Джона Малмстада «М. Кузмин. Искусство, жизнь, эпоха», к дневникам самого поэта.
Любовь у Кузмина представлена не только в её возвышенных, но и в «низких», плотских аспектах. Таков цикл стихов «Занавешенные картинки» (первоначальное название «Запретный сад»), не раз именовавшиеся в печати «порнографическим».
Обложка книги "Занавешенные картинки"
После революции 1905 была отменена цензура и первыми плодами свободы печати были пушкинская «Гаврилиада», «Опасный сосед» Пушкина, вольные стихотворения римских поэтов. К этому ряду можно отнести и «Занавешенные картинки», которые дали Кузмину возможность показать весь диапазон эротических переживаний человека. Вот одно из наиболее «приличных» стихотворений этого цикла:
Кларнетист
Я возьму почтовый лист,
Напишу письмо с ответом:
«Кларнетист мой, кларнетист,
Приходи ко мне с кларнетом.
Чернобров ты и румян,
С поволокой томной око,
И когда не очень пьян,
Разговорчив, как сорока,
Никого я не впущу,
Мой веселый, милый кролик,
Занавесочку спущу,
Передвину к печке столик.
Упоительный момент!
Не обмолвлюсь словом грубым...»
Мил мне очень инструмент
С замечательным раструбом!
За кларнетом я слежу,
Чтобы слиться в каватине
И рукою провожу
По открытой окарине.
Первое прозаическое произведение Кузмина «Крылья» получило скандальную известность из-за затронутой там темы однополой любви.
Повесть была понята как прославление порока, как «мужеложный роман» (З. Гиппиус), большинство читателей восприняли её лишь в качестве физиологического очерка, не заметив там ни философского содержания, ни ориентации на платоновские «Диалоги» (прежде всего на «Пир» и «Федр»).
Наиболее удачным в прозе Кузмина считается его роман «Необыкновеная жизнь Иосифо Бальзамо, графа Калиостро» (1919), в котором проявился его интерес к оккультизму и магии. Самого Кузмина многие современники сравнивали с Калиостро — итальянским авантюристом, так замечательно изображённым им в этой повести.
На деле, конечно, Кузмин ничем не напоминал своего литературного героя, «тучного и суетливого итальянца». Возможно, имелось в виду то нечто сатанинское, магическое, адское, что виделось многим во внешности поэта.
После революции он как-то внезапно постарел и, когда-то красивый, стал страшен со своими ставшими ещё громаднее глазами, сединой в редких волосах, морщинами и выпавшими зубами. Это был портрет Дориана Грэя. Довольно близок к этому описанию портрет Кузмина работы Ю. Анненкова 1919.
Сатанинское начало увидела в Кузмине А. Ахматова, запечатлевшая в «Поэме без героя» его зловещий портрет:
Не отбиться от рухляди пестрой,
Это старый чудит Калиостро —
Сам изящнейший сатана,
Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
Кузмин глазами Ахматовой и Цветаевой
Когда-то Кузмин «вывел в люди» Ахматову, одним из первых уловивший своеобразие и прелесть её ранних стихов, написавший предисловие к её первому сборнику. Ахматова подарила ему свой «Подорожник» с надписью: «Михаилу Алексеевичу, моему чудесному учителю».
Однако к концу жизни Кузмина, в 30-х годах Ахматова перестала с ним встречаться, решительно от него открещивалась. Лидия Чуковская в «Записках об А. Ахматовой» записала её слова о Кузмине:
«Одни делают всю жизнь только плохое, а говорят о них все хорошо. В памяти людей они сохраняются как добрые. Например, Кузмин никому ничего хорошего не сделал. А о нём все вспоминают с любовью».
Ахматова с осуждением говорила: «Кузмин был человек очень дурной, недоброжелательный, злопамятный».
А вот у Цветаевой о Кузмине было совершенно противоположное мнение. Она посвятила ему эссе «Нездешний вечер», где передала свои впечатления от первой встречи с Кузминым у него в гостях.
Её эссе — воспоминания о Бальмонте, Белом, Волошине, как и о Кузмине — это не литературные портреты в обычном смысле, - каждый раз это портреты души поэта и её самой. Не перестаёшь поражаться благодарной памяти Цветаевой, десятилетиями хранившей тепло человеческих отношений. Её «мифы» о современниках рождались из этого тепла, оно придавало им зримость и осязаемость реальности. Я не сомневаюсь, что все эти герои её мифов были такими, какими их воссоздавала Цветаева. Она умела почувствовать и увидеть важнейшее в человеке, то, что дано видеть немногим.
У Ахматовой же в оценке Кузмина есть момент сведения личных и литературных счётов. Он сама была очень злопамятным человеком.
Так, она не могла простить Кузмину того, что тот в домашнем кругу, посмеиваясь, называл Анну Андреевну «бедной родственницей» за то, что та, после развода с Пуниным продолжала жить с ним в одном доме по соседству с бывшей и новой его женой (что было удобно ей по бытовым соображениям, которым она предпочла нравственные). Это злая острота кое-что может объяснить в позднейшей ахматовской неприязни к Кузмину, излившейся на страницах её «Поэмы без героя».
Однако — вот такой любопытный нюанс: поэма написана особой строфой, уже получившей название «ахматовской строфы». Шестишные строфы состоят как бы из двух трёхстиший. А ведь эта своеобразная строфика, как и самый ритм, взяты из кузминской «Форель разбивает лёд». Исследователи находили этому объяснение: «поэма Ахматовой направлена против Кузмина, он её главный «антигерой» (Калиостро, Владыка мрака), поэтому возникает и его ритм». Но факт остаётся фактом: «ахматовская строфа» на самом деле является строфой Кузмина.
Поздняя поэзия Кузмина — поэзия 20-х годов — становится всё более сложной, преломляясь через призму искусства, философских систем. Его сборники «Парабола» и «Форель разбивает лёд» создали представление о нём как об одном из самых загадочных и эзотерических поэтов 20 века. Внешне отдельные стихотворения выглядят простыми и ясными, но вдруг неожиданные соединения образуют странные картины, которые оказывается почти невозможным расшифровать, не прибегая к сложным методам анализа.
В поэме «Форель разбивает лёд» речь идёт, в частности, о том, что происходит с человеком, утратившим объёмное восприятие мира, свойственное влюблённому. Главное в воспеваемых Кузминым любовно-братских отношениях — духовный «обмен» и «подкрепленье» душевным теплом, возникающие в общении близких людей. Результат утраты этого восприятия — обескрыливающая однозначность мира, утратившего полноту и тайну:
Наш ангел превращений отлетел.
Еще немного — я совсем ослепну,
И станет роза розой, небо небом,
И больше ничего! Тогда я, прах,
И возвращаюсь в прах! Во мне иссякли
Кровь, желчь, мозги и лимфа. Боже!
И подкрепленья нет и нет обмена?
(Так и происходит в поэме с буквальностью натуралистического гротеска: он и «тонет», и иссыхает, и превращается в какое-то фантастическое жалкое существо).
Стук хвоста форели о лёд откликается 12-тью ударами часов в новогоднюю ночь. Эта ночь несёт с собой окончательное завершение поединка форели со льдом:
То моя форель последний
разбивает звонко лёд...
Кузмин не делил жизнь на высокую и низкую. Для него не было низких предметов, недостойных того, чтобы встать в стихотворный ряд. Оказывается, и шабли во льду, и поджаренная булка, запах пыли и скипидара, голландская шапка, картонный домик — подарок друга и прочие «милые мелочи» нисколько не мешают присутствию божественного начала в поэзии. Такое ощущение, что Кузмин любил землю и небо больше рифмованных и нерифмованных строк о земле и небе, вопреки утверждению Блока, что сочинитель всегда предпочтёт второе. Кузмин любил жизнь.
Надо сказать, что появление такого поэта было как бы подготовлено самой почвой серебряного века. После утончённостей символизма, дерзаний футуризма, хотелось простоты, лёгкости, обыкновенного человеческого голоса. Так заявил о себе акмеизм, ярким представителем которого был Михаил Кузмин. На смену высокому слогу пришла «прекрасная ясность»:
Светлая горница — моя пещера,
Мысли — птицы ручные: журавли да аисты;
Песни мои — веселые акафисты;
Любовь — всегдашняя моя вера.
Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,
Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,
Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,
Я как одёжу на гвоздик повесил.
Любовь — главная его тема, основа творчества.
***
все мы четыре любили, но все имели разные
"потому что":
одна любила, потому что так отец с матерью
ей велели,
другая любила, потому что богат был ее любовник,
третья любила, потому что он был знаменитый
художник,
а я любила, потому что полюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре желали, но у всех были разные
желанья:
одна желала воспитывать детей и варить кашу,
другая желала надевать каждый день новые платья,
третья желала, чтоб все о ней говорили,
а я желала любить и быть любимой.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре разлюбили, но все имели разные
причины:
одна разлюбила, потому что муж ее умер,
другая разлюбила, потому что друг ее разорился,
третья разлюбила, потому что художник ее бросил,
а я разлюбила, потому что разлюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
а может быть, нас было не четыре, а пять?
* * *
Как странно,
что твои ноги ходят
по каким-то улицам,
обуты в смешные ботинки,
а их бы нужно без конца целовать.
Что твои руки
пишут,
застегивают перчатки,
держат вилку и нелепый нож,
как будто они для этого созданы!..
Что твои глаза,
возлюбленные глаза
читают "Сатирикон",
а в них бы глядеться,
как в весеннюю лужицу!
Но твое сердце
поступает, как нужно:
оно бьется и любит.
Там нет ни ботинок,
ни перчаток,
ни "Сатирикона"...
Не правда ли?
Оно бьется и любит...
больше ничего.
Как жалко, что его нельзя поцеловать в лоб,
как благонравного ребенка!
***
Я вижу твой открытый рот,
Я вижу краску щек стыдливых
И взгляд очей еще сонливых,
И шеи тонкой поворот.
Ручей журчит мне новый сон,
Я жадно пью струи живые-
И снова я люблю впервые,
Навеки снова я влюблен!
Это любовь непосредственная, естественная, любовь без пафоса. Любовь открывает наши глаза на красоту божьего мира, она делает нас простыми, как дети:
Пастух нашёл свою пастушку,
а простачок свою простушку.
Весь мир стоит лишь на любви.
Она летит: лови, лови!
Жизнь даётся единожды, тело тленно, радости любви преходящи, надо ценить каждый счастливый миг, дарованный нам природой. Вот нехитрая философия Кузмина. А может, в этом и есть высшая мудрость жизни?
***
Запах грядок прян и сладок,
Арлекин на ласки падок,
Коломбина не строга.
Пусть минутны краски радуг,
Милый, хрупкий мир загадок,
Мне горит твоя дуга!
Это, наверное, единственный не трагический поэт у нас в России.
Слез не заметит на моем лице
Читатель плакса,
Судьбой не точка ставится в конце,
А только клякса.
Как это характерно для Кузмина — вместо стенаний и слёз — лёгкая тонкая ироническая улыбка понимания.
М. Кузмин. Литография О. Верейского
Вместо духовности с её прямым обращением к Богу Кузмин предложил поэтическому вниманию душевную жизнь, жизнь сердца.
Сердце, сердце, придётся
вести тебе с небом счёт.
Эта душевная жизнь совсем не проста. Он раскрывает нам её нюансы, тонкости:
Не знаешь, как выразить нежность!
Что делать: жалеть, желать?
Или:
Вы так близки мне, так родны,
что кажетесь уж нелюбимы.
Наверно, так же холодны
в раю друг к другу серафимы.
У него есть поразительное стихотвореие, где он говорит о неустанной созидающей работе сердца, действующей как бы помимо ленивого и сонного повседневного существования:
Какая-то лень недели кроет,
Замедляют заботы легкий миг, -
Но сердце молится, сердце строит:
Оно у нас плотник, не гробовщик.
Веселый плотник сколотит терем.
Светлый тес - не холодный гранит.
Пускай нам кажется, что мы не верим:
Оно за нас верит и нас хранит.
Оно все торопится, бьется под спудом,
А мы - будто мертвые: без мыслей, без снов,
Но вдруг проснемся пред собственным чудом:
Ведь мы все спали, а терем готов.
Одна из главных тем творчества — путь души через ошибки и страдания к духовному просветлению:
О чём кричат и знают петухи
из курной тьмы?
Что знаменуют тёмные стихи,
что знаем мы?
За горизонтом двинулась заря.
Душа слепая ждёт поводыря.
Изысканная простота
Кузмин - поэт совершенно открытый и очень искренний. В его стихах есть «что-то до жуткости интимное», - писал И. Анненский.
«Сознательная небрежность и мешковатость речи» - определил особенность стиля Кузмина Мандельштам. Это вызывает ощущение лирической взволнованности. Его дольник похож на безыскусственный детский разговор:
Любовь сама вырастает,
Как дитя, как милый цветок,
И часто забывает
Про маленький, мутный исток.
Не следил ее перемены -
И вдруг... о, боже мой,
Совсем другие стены,
Когда я пришел домой!
Какая изысканная простота! Оттого, что здесь высказаны отнюдь не детские чувства и наблюдения, они задевают особенно сильно. В этом — весь Кузмин, с его мягкостью, теплотой и нежностью.
Если для символистской поэзии характерно было требование музыкальности («музыка — прежде всего» - Верлен), то Кузмин ввёл в стихи разговорную интонацию (в основном благодаря вариациям сложных дольников). Но эта разговорность не прозаическая, сохраняя естественность живой речи, она не теряет и свою стиховую мелодичность:
Может быть, и радуга стоит на небе
Оттого, что Вы меня во сне видали?
Может быть, в простом ежедневном хлебе
Я узнаю, что Вы меня целовали.
Когда душа становится полноводной,
Она вся трепещет, чуть ее тронь.
И жизнь мне кажется светлой и свободной,
Когда я чувствую в своей ладони Вашу ладонь.
Однако постепенно стихи Кузмина начинают восприниматься как обломок прошлого, явный архаизм в литературе 20-х. Он ещё переводит (Кузмин переводил Шекспира, Гёте, Байрона, Мериме, Апулея, Бокаччо, Франса), сотрудничает с театрами, беседует с молодёжью, время от времени заходящей в его комнаты в коммуналке на улице Рылеева,
но это уже очень мало похоже на блестящую жизнь одного из самых притягательных для многих поэтов в Петербурге человека.
Г. Адамович пишет: «Если можно сказать, что кто-либо из старых писателей пришёлся не ко двору новому режиму, то о Кузмине — в первую очередь. Был это человек изощрённейшей и утончённейшей культуры, замкнутый в себе, боявшийся громких слов: в теперешнем русском быту он должен был остаться одинок и чужд всему».
.
Ещё в 1920 году это понял Блок, когда в приветственной речи на юбилее Каверина сказал: «Михаил Алексеевич, я боюсь, чтобы в нашу эпоху жизнь не сделала Вам больно».
Последние пять лет жизни Кузмин потратил на труднейший перевод « Дон Жуана», и не получил за это ни копейки. К этому времени он был уже тяжело болен. Нечем было платить за квартиру, лечение. Кузмин продаёт книги, иконы, картины друзей, собственные рукописи. Из его последних стихов:
* * *
Декабрь морозит в небе розовом,
нетопленный чернеет дом,
и мы, как Меншиков в Берёзове,
читаем Библию и ждем.
И ждем чего? Самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули
и развалились башмаки.
Уже не гоорят о Врангеле,
тупые протекают дни.
На златокованном архангеле
лишь млеют сладостно огни.
Пошли намолгое терпение,
и легкий дух, и крепкий сон,
и милых книг святое чтение,
и неизменный небосклон.
Но если ангел скорбно склонится,
заплакав: "Это навсегда",
пусть упадет, как беззаконница,
меня водившая звезда.
окрашивает губы розовым,
не холоден минутный дом.
И мы, как Меншиков в Берёзове,
читаем Библию и ждем.
Мне не горьки нужда и плен,
И разрушение, и голод,
Но в душу проникает холод,
Сладелой струйкой вьется тлен.
Что значат «хлеб», «вода», «дрова» -
Мы поняли, и будто знаем,
Но с каждым часом забываем
Другие, лучшие слова.
Лежим, как жалостный помет,
На вытоптанном, голом поле
И будем так лежать, доколе
Господь души в нас не вдохнет.
От неизбежных репрессий Кузмина спасла смерть. Как ни парадоксально и чудовищно это звучит, но Кузмину действительно «повезло» - он успел умереть своей смертью.
Поэт скончался 1 марта 1936 года в Мариинской больнице Ленинграда от воспаления лёгких.. Похоронен на Волковском кладбище.
«5 марта я стоял у гроба М.А., смотрел в его строгое, восковое лицо, которое когда-то освещали чуть лукавые, а иногда чуть сонные глаза, и думал о том, какое своеобразное, неповторимое явление литературы воплощал этот исключительный человек, мало понятый и недооцененный. Ушёл человек, слабый и грешный, но остался прекрасный, нежный поэт, остался писатель тончайшей культуры, подлинный художник, чьё благоволение, ироничная мудрость и удивительная душевная грация (несмотря на изрядный цинизм и как бы вопреки ему!), чарующая скромность и простота — незабываемы»
.
Этими словами, как бы определяющими внутреннюю суть поэта, можно было бы закончить. Но завершить рассказ мне хочется строчками самого Кузмина:
Все схемы — скаредны и тощи,
Освободимся ль от оков,
Окостенеем ли, как мощи,
На удивление веков?
И вскроют, словно весть о чуде,
Нетленной жизни нашей клеть,
Сказав: «Как странно жили люди:
Могли любить, мечтать и петь!»
Михаил Алексеевич Кузмин родился в Ярославле, детство провёл в Саратове, с 13 лет жил в Петербурге. Волга и Петербург - две родины и две важные темы его творчества.
Родители Кузмина были староверами; русские, «заволжские» корни кузминской поэзии заметили ещё Анненский и Блок . В конце 1890-х - начале 1900-х годов, после глубокого духовного кризиса и путешествий в Египет, в Италию, он много ездит по русскому Северу, изучает сектантские песни, духовные стихи. Определяются его наиболее устойчивые интересы: раннее христианство с элементами язычества, францисканство, старообрядчество, гностицизм.
Три года Кузмин учился в Петербургской консерватории у И. А. Римского-Корсакова; музыка осталась одним из главных увлечений поэта. Сопутствовала она и его вступлению в литературу: написанный свободным стихом цикл «Александрийские песни», принесший Кузмину известность (вошёл в его первый сборник «Сети». М., 1908), создавался именно как песни и романсы. Стилизованная «под XVIII в.» музыкальная пастораль Кузмина «Куранты любви», охотно им исполнявшаяся, была издана вместе с нотами (М., 1910). Кузмин - автор музыки к постановке «Балаганчика» Блока в театре Комиссаржевской. Был связан с Дягилевым, К. Сомовым и другими деятелями «Мира Искусства», театральными кругами; несколько лет (1907-1912) Кузмин - постоянный насельник «башни» Вяч. Иванова . 1905-1909 годы - период подчёркнутого эстетства и дендизма Кузмина. Блок считал их «маскарадными» и надеялся, что Кузмин «стряхнёт с себя ветошь капризной лёгкости». В дальнейшем поэзия Кузмина обретает большую глубину и одухотворённость.
Являясь своим, «домашним» человеком в различных артистических кругах, Кузмин ни с одним из направлений не был связан организационно, охраняя присущую ему художническую независимость. Творчество Кузмина снимает существенную в русской поэзии XX века оппозицию «символизм-акмеизм». Уважение и внимание к предметному миру с ясными и чёткими контурами сделали его учителем акмеистов. Но «мелочи» жизни для него не самоценны, они воплощают милость Божью, которая даётся смиренным. Предметный мир у зрелого Кузмина непременно пронизан горним светом («В капле малой - Божество»). В этом Кузмин - человек позднего символизма. «Вещный» символизм Кузмина и сходен с символизмом Анненского и полярен ему: у Анненского «вещи» объединены с человеком глубоким родственным страданием, общей отторженностью от целой» и заброшенностью в трёхмерный мир, у Кузмина - родственным же, но радостным, благодарным, «францисканским» чувством общей причастности к высшему, духовному началу. Ведущая тема его зрелой лирики (а также и прозы) - путь души через любовь и красоту к духовному просветлению. Душа («Психея») и сердце - излюбленные образы поэзии Кузмина, им сопутствуют образы пути, полёта, лёгкости.
При всей цельности облика автора в кузминской поэзии (не подменяемого «лирическим героем») в нём остаётся противоречие, создающее трудность для восприятия: соединение глубокой религиозности - церковной, обрядовой, бытовой - с дендизмом, эстетством, с пряной и сентиментальной эротикой. Может быть, что-то здесь прояснит автохарактеристика из письма 1901 г.: «Я только прислушиваюсь и звучу как гонг, ударяемый кем-то. Кто я, чтобы придумывать? Я могу придумывать причёски, духи, цвет рубашек, переплёты книг, но духа я не ломаю и не придумываю». Во всём творчестве Кузмина два плана как бы накладываются и пронизывают друг друга: «мелочи» то сквозят глубиной, то совсем затемняют её.
Стихи Кузмина в сборниках 1918-1929 всё более усложняются, становятся герметичны, появляются трагические ноты. Гностическая, оккультная, магическая тематика и многократное взаимоотражение образов-символов разных культурно-исторических планов в поздней лирике Кузмина порой делают её чрезвычайно трудной для прочтения. Но часто при этом сохраняется и «прекрасная ясность». Художественное воздействие достигается самим сочетанием простоты и загадочности: «Чем рассудку темней и гуще./Тем легче лёгкой душе».
Раскованность и изощрённость поэтической формы Кузмина, безграничная свобода выбора тем, слов и звучаний, возможность бесконечных взаимоотражений образов могут ощущаться как некая опасность для поэзии, как предел дозволенного в искусстве. Но в поэзии Кузмина свобода не переходит в произвол, умеряясь вольной покорностью внешнему и внутреннему канону.
Русская поэзия серебряного века. 1890-1917. Антология. Ред. М. Гаспаров, И. Корецкая и др. Москва: Наука, 1993
КУЗМИН, Михаил Алексеевич - русский писатель. Родился в дворянской семье. Печататься начал в 1905. В начале литературного пути Кузмин примыкал к символистам, затем в его творчестве обозначился переход к акмеизму. Поэзия, проза и драматургия Кузмина обращены к чувственно-осязаемому, предметному миру, в изображении которого господствует мотив иллюзорности, зыбкости, непостоянства («Разве меньше я стану любить эти милые хрупкие вещи за их тленность?»). В поэтическом мироощущении Кузмина доминируют черты упадка, увядания культуры: утончённость и изящество, переходящие в манерность, стилизация, обнажающая условный характер реминисценций, снисходительно-иронический взгляд на вещи. Отсюда же - примитивизм образного рисунка, нарочитые «небрежности» слога и ритма, призванные сообщить интонации наивность безыскусной речи. «Дар стиха певучего и лёгкого» (В. Брюсов ) позволил Кузмину заметно раздвинуть ритмичёский диапазон камерной лирики (например, в «Александрийских песнях», написанных свободным стихом). В его творчестве на первый план выдвинут момент «игры», театрального и кукольного представления, «священного фарса» (А. Блок ), что сближало его с художниками «Мира искусства» (К. Сомов, С. Судейкин и др.). В прозаических «жизнеописаниях» Кузмина («Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро», 1919, и др.) острая, занимательная фабула диктуется «капризами судьбы», повинуясь которой герои испытывают множество приключений и метаморфоз. Со временем в стиле Кузмина сгущаются утрировка, гротеск, приёмы т. н. остранения. В поздних произведениях намечаются модернистские тенденции, близкие сюрреализму («Для Августа» , 1927; «Лазарь» , 1928). Переводил из Боккаччо, Апулея, Шекспира, писал по вопросам литературы, театра, живописи.
Соч.: Собр. соч., т. 1-9, П., 1914-18; Нездешние вечера. Стихи, П., 1921; Вторник Мэри. Представление в 3-х ч. для кукол живых или деревянных, П., 1921; Параболы. Стихи. 1921-22, П., 1923; Условности. Статьи об иск-ве, П., 1923; Новый Гуль. Стихи, Л., 1924; Форель разбивает лёд. Стихи. 1925-28, Л., 1929.
Лит.: Блок А. , О драме, Собр. соч. в восьми томах, т. 5, М. - Л., 1962; его же, Письма о поэзии, там же; Иванов Вяч. , О прозе М. Кузмина, «Аполлон», 1910, № 7; Брюсов В. , М. Кузмин [и др.], в его кн.: Далёкие и близкие, М., 1912; Жирмунский В., Преодолевшие символизм, «Рус. мысль», 1916, кн. 12; Зноско-Боровский Е., О творчестве М. Кузмина, «Аполлон», 1917, № 4-5; Голлербах Э., Радостный путник, «Кн. и революция», 1922, № 3; Гумилёв Н. , Письма о рус. поэзии, П., 1923; Эйхенбаум Б., О прозе М. Кузмина, в его кн.: Сквозь литературу, Л., 1924; Цветаева М. , Нездешний вечер, в её кн.: Проза, Нью-Йорк, 1953.
А. Корнеев
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1963
КУЗМИН Михаил Алексеевич - поэт и беллетрист. Родился в Ярославле в дворянской семье. Детство провёл в Саратове; с 1885 жил в Петербурге, где учился в гимназии, а затем в консерватории. Совершил длительное путешествие в Италию и Египет. По возвращении сблизился со старообрядцами, с которыми ездил в поисках древних икон по северным губерниям. В печати выступил лишь в 1905. Творчество Кузмина знаменует процесс буржуазного перерождения дворянской интеллигенции XX века. Оно выражает собой экспансию в область искусства буржуазно-помещичьего блока эпохи буржуазного подновления царизма (столыпинщина), блока, восторжествовавшего после 1905, стремившегося к всестороннему использованию своего положения, к утончённому наслаждению жизнью, к художественной сублимации своего бытия, к эстетизации своего быта, вариант которого и представляет «кларизм» Кузмина. Отталкиваясь от упадочно-дворянского символизма и импрессионизма, Кузмин противопоставляет им тенденции кларизма. Искусство для Кузмина уже не религиозное священнодействие, как у символистов, а «весёлое ремесло», требующее рационального оформления художественной материи, строгой логической оправданности каждой композиционной детали. Поэзия Кузмина реализует классические принципы раздельности (отчётливости, меры, строя), гармонии, равновесия формы и содержания. Для неё характерны размеренные периоды, господствует классический размер стиха - 4-стопный ямб. Стих Кузмина не напевен; его свободные стихи близятся к разговорной речи, имеют характер интимной непринуждённой беседы. Кузмин выдвигает классический принцип чётких границ жанров: «…в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов». Проза у Кузмина вновь приобретает повествовательный характер, ситуация господствует над типажем, нет описания деталей среды, быта, обстановки, если они не необходимы для хода действия. Психологизм вытесняется фабульностью, развитием занимательной интриги авантюрного романа, преобладает изображение внешних событий и предметов. Кузмин восстанавливает начало пластической формы, предметности. Если импрессионизм растворял вещи в потоке ощущений, а символизм изображал их лишь как ознаменования потустороннего, то Кузмин выдвигает значимость вещно-предметного мира самого по себе, самоценность материального, телесного, конечного, в связи с чем в его поэзии большую роль играет натюрморт, «дух мелочей прелестных и воздушных». Психика деклассирующегося дворянина, захватываемого в орбиту буржуазного мира, влекущего, но во многом ещё чуждого, закрепляется у Кузмина также в образах героев его авантюрных повестей (Лебеф, Фирфакс, Элевсипп и др.). Характерные их черты: сильное чувство жизни, всепоглощающая жажда наслаждений, постоянная готовность к авантюрам, но в то же время отсутствие свободного почина, организующей воли, полагания каких-либо целей; действование по чужой воле, пассивное отдание себя потоку случайностей, направляемых роком, влекущих их от мирного старозаветного жития в пёструю смену новой кипучей жизни. Кузмин выражает психологию буржуазного виверства рантьерского типа «буржуазной аристократии» и т. п.
Основным мотивом творчества Кузмина является радостное приятие и утверждение мира в его данности («Всё, что случается, то свято»), беспечное, изощрённое и жадное наслаждение жизнью, тяготение к «земному», «языческому», чувственному («Весёлой лёгкости бездумного житья, / Ах, верен я, далёк чудес послушных, Твоим цветам, весёлая земля!»). Значительное место занимает у Кузмина тема любви, которая трактуется уже не как мистическое переживание в духе символизма, но как чувственная эротика, часто извращённая (апология гомосексуализма в повести «Крылья») и т. п.
Наиболее характерна и значительна стилизаторская линия творчества Кузмина. Он черпает сюжетику и образность из мира александрийской культуры, Рима эпохи упадка, Византии, XVIII века во Франции, Италии, оттоманского Востока и т. д. Особенно показательно его тяготение к XVIII веку, к Рококо. В стихах и пьесах Кузмина часты мотивы и образы пасторали, идиллии, популярной в XVIII веке анакреонтики, мифологические образы, трактованные как изящные украшения во вкусе Рококо, восточная экзотика в духе балетов XVIII века. Перекликаясь с живописью Сомова, художников «Мира искусства», Кузмин погружается в мир арлекинад, фейерверков, маркизов, любовных затей. Его поэзия усваивает лёгкость, жеманность, всезаполняющий дух утончённой эротики Рококо, стилю которого соответствует и палитра эпитетов Кузмина. Наряду с этим главным руслом творчества у Кузмина намечен ряд романов, рассказов, носящих совершенно иной характер («Нежный Иосиф», «Мечтатели», «Тихий страж», «Плавающие-путешествующие» и др.). Здесь изображается современный быт буржуазных дам, чиновников, офицеров, прогоревших дворян, патриархального купечества, старообрядцев и т. д. Эта малозначительная линия творчества Кузмина продолжает традиции романов Лескова, правда, в чрезвычайно опошлённом виде.
Библиография: I. Крылья, Повесть, М., 1907 (изд. 2-е, П., 1923); Три пьесы, СПБ., 1907 (конфискованы); Приключения Эме-Лебефа, Повесть, СПБ., 1907; Сети, 1-я кн. стихов, М., 1908, изд. 2-е (т. I Собр. сочин.), П., 1915, изд. 3-е, Берлин, 1923); Комедии, СПБ., 1909; Первая книга рассказов, М., 1910; Вторая книга рассказов, М., 1910; Куранты любви, Стихи и музыка, М., 1911; Осенние озёра, 2-я кн. стихов, М., 1912; Третья книга рассказов, М., 1913; Глиняные голубки, Стихи, Сочин., т. III, П., 1914 (изд. 2-е, Берлин, 1923); Покойница в доме, Рассказы, Сочин., т. IV, П., 1914; Военные рассказы, П., 1915; Венецианские безумцы, Комедия, М., 1915; Плавающие-путешествующие, Роман, Сочин., т. VI, П., 1915 (изд. 2-е, П., 1923); Тихий страж, Роман, Сочин., т. VII, П., 1916; Антракт в овраге, Рассказы, Сочин., т. VIII, П., 1916; Бабушкина шкатулка, Рассказы, Сочин., т. II, П., 1918; Девственный Виктор, Рассказы, Сочин., т. IX, П., 1918; Вожатый, Стихи, П., 1918; Двум, Стихи, П., 1918; Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро, в трёх кн. (Новый Плутарх, I), П., 1919; Занавешенные картинки, Стихи, Амстердам, 1920; Александрийские песни, Стихи, П., 1921; Нездешние вечера, Стихи, П., 1921; Это, Стихи, П., 1921; Вторник Мэри, представление в 3 ч., для кукол живых или деревянных, П., 1921; Лесок, Лирическая поэма для музыки с объяснительной прозой в 3 ч., П., 1922; Параболы, Стихи 1921-1922, П., 1923; Условности, Статьи об искусстве, П., 1923; Зелёный соловей, Рассказы, Сочин., т. V., изд. 2-е, П., 1923; Новый Гуль, Стихи, Л., 1924.
II. Белый А. , ст. в «Перевале», 1907, №№ 6 и 10; Иванов В. , ст. в «Аполлоне», 1910, № 7; Гуревич Л., Литература и эстетика, ст. «О прозе Кузмина», М., 1912; Жирмунский В. М., Преодолевшие символизм, «Русская мысль», 1916, № 12; Зноска-Боровский Е., О творчестве М. Кузмина, «Аполлон», 1917, № 4-5; Голлербах Э., Радостный путник, «Книга и революция», 1922, 3 (15); Гумилёв Н. , Письма о русской поэзии, П., 1923 (об «Осенних озёрах»); Эйхенбаум Б., Сквозь литературу, ст. о прозе Кузмина, Л., 1924; Горбачев Г., Очерки современной русской литературы, Л., 1925.
III. Владиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, Л., 1924; Его же, Литература великого десятилетия, т. I, Гиз, Л., 1928; Писатели современной эпохи, т. I, ред. Б. П. Козьмина, изд. ГАХН, М., 1928.
Б. Михайловский
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939